Катализатором интереса к исследованию воздействия социальных медиа на протестную активность явились волны массовых протестов и демонстраций, которые захлестнули арабский мир, а в дальнейшем распространились и на другие государства мира. Результатом стало появление значительного количества работ, где социальные медиа рассматриваются как эффективный политический инструмент.
Увеличение протестной активности под воздействием социальных медиа привлекает к себе внимание не только исследователей, но и общественных и государственных деятелей. В рамках собственной программной статьи «Россия и меняющийся мир» В. В. Путин говорил о том, что социальные медиа в настоящее время нередко используются в целях «манипулирования социальным сознанием и непосредственного вмешательства во внутренние дела суверенных стран». Таким образом глава государства открыто признал, что сегодня общественное мнение опосредовано или прямо формируется с помощью социальных медиа. [4]
Современные исследователи (3. Бауман, М. Кастельс, Е. Морозов, Г. Рейнгольд, К. Ширки и др.) отмечают амбивалентный характер влияния виртуальных социальных сетей на протестную активность населения. С одной стороны, новые информационные и коммуникационные технологии предлагают населению принципиально новые возможности для выражения своей гражданской позиции, осуществления коллективной мобилизации, актуализации проблемного поля и т.д. С другой стороны, они способствуют отчуждению пользователей от реального протестного движения, ограничиваясь только виртуальными способами взаимодействия; при этом в процессе подготовки протестных выступлений происходит деанонимизация лидеров протестного движения и, как следствие, усиление контроля за их деятельностью со стороны органов правопорядка.
Весной 2019 года на митинги против коррупции по стране вышли около 60 тысяч человек в 80 городах России. Большинство протестных акций не согласовывались с властями. По свидетельствам очевидцев, значительное число участников составляла молодежь.
Большую роль при этом играет работа оппозиционных команд: они разрабатывают собственные политтехнологии, нанимают социологов, активно сотрудничают с операторами, режиссерами, фотографами, SMMщиками, специалистами по фандрайзингу, работе с волонтерами и СМИ. В этом «Россия будущего» далеко опережает своих соперников по либеральному флангу, партии которых переживают явный организационный кризис, нуждаются в обновлении и консолидации.
Социальные медиа могут содействовать протестной активности через большое количество отдельных каналов влияния. Прежде всего, они могут предоставлять пользователям информацию, которая не попадает в подконтрольное государство традиционные средства массовой информации, и которая увеличивает поддержку оппозиции. Кроме того, наличие горизонтальных потоков информации между большим количеством людей в социальных сетях способно облегчать возникновение и поддержание коллективных действий. [5] Кроме того, теоретическая литература указывает на то, что социальные сети существенно снижают издержки координации при организации протестов. [2]
Стоить отметить, что первый, информационный, канал потенциального влияния не специфичен для социальных медиа и с тем же (если не с большим) успехом может быть использован независимыми СМИ. Особенностью социальных медиа является лишь их меньшая подконтрольность государству. Каналы же, связанные с социальным давлением и координацией, характерны именно для социальных, а не традиционных медиа. В отсутствие социальных сетей через эти каналы происходило прямое общение между потенциальными участниками протестов. Таким образом, реальную значимость социальных медиа в сегодняшнем политическом процессе переоценить крайне сложно. Скорее в настоящее время на пространстве России их потенциал не использован в полную силу. Хотя с приходом новых управленцев в структуру учреждений власти государства присутствует тенденция к расширению области использования онлайн-среды.
Участниками политических протестов, как правило, становятся активные и небезразличные граждане, потому использование социальных медиа в качестве защиты ими собственных интересов является вполне закономерным. Потому виртуальные средства вносят изменения в привычные формы протеста, отодвигают их на второе место, облегчают процесс организации массовых акций. [1, c. 114]
Особенной и значимой отличительной характеристикой современного протеста выступает его технологичность, что выражается в использовании разнообразных высокотехнологичных средств для визуализации протестов с применением карнавальных приемов и ярких запоминающихся символов. Вместе с тем широко применяются средства коммуникации с целью мобилизации граждан, среди которых важнейшую роль играет сеть Интернет.
Необходимо отметить тот факт, что пользователями социальных медиа выступают, в основном, молодые люди: ведь практически 70% российской молодежи предпочитают Интернет в качестве источника информации, а 55% каждый день используют социальные медиа. Социально-политические медиа благодаря собственной способности быстро распространять сведения трансформировали политический процесс, поменяли его важнейшие характеристики. [3]
Ярко проявлялось и использование социальных медиа, в особенности в пиковый период политического протеста на выборах президента в нашей стране 4 марта 2012 года и следующих за ними про- и антиправительственных выступлений. Так, протестующие достаточно активно пользовались социальной сетью «Твиттер».[6, c. 24]
Во-первых, «Твиттер» реализовывал огромное количество функций как одновременно, так и на различных этапах мобилизации, включая:
- обобщение сведений, мемов и идей, которые были связаны с мобилизационными действиями;
- распространение обобщенных сведений, мемов и идей среди расширенной аудитории;
- эффект эха, который способствует укреплению внутригрупповой солидарности и приверженности обобщенным мемам.
Во-вторых, у противостоящих политических «лагерей» отмечалось существенное расхождение социальной структуры:
- оппозиционные сети выступают сравнительно более разрозненными и многообразными, нежели проправительственные; помимо того, они тесно связываются со СМИ, отличающимися существенным присутствием в «Твиттере», что частично определило преобладание оппозиции в «Твиттере» в этот период;
- проправительственные сети отличаются сравнительно более высокой концентрацией, более активной коммуникацией по определенным каналам, а также делают значительный акцент на формальном распределении ролей, нежели на неформальном участии.
В-третьих, в продолжение всего рассматриваемого периода важнейшую роль в «Твиттере» играли профессиональные журналисты и СМИ, профессиональные блогеры и стабильные гражданские группы, НПО и политические организации, в то время как воздействие «неформальных» «Твиттеров» либо «случайных» твитов видится минимальным.
Итак, мы можем заключить, что коммуникационные особенности современных социальных медиа формируют закономерности для того, чтобы идентифицировать формирование протестного имиджа в качестве социального процесса. Возможности открытых дискуссий для широкой аудитории, феномен господства слабых связей, призыв к формам осуществления ценностей свободы — факторы, которые создают предпосылки для активизации политического Интернет-участия, а в дальнейшем – побуждение к массовым общественным действиям, нацеленным на перемены широкого масштаба.
Список литературы
- Ксенофонтова И. В. Роль Интернета в развитии протестного движения // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. — 2012. — №3 (109). —С. 114—116.
- Литтл А. Комуникационные технологии и протест // Политический журнал [Электронный ресурс] // https://www.journals.uchicago.edu/doi/abs/10.1086/683187?platform=hootsuite&mobileUi=0&
- Назарчук А. В. Понятие делиберативной политики в современном политическом процессе. [Электронный ресурс] //www.nazarchuk.com/articles/article30.html
- Путин, В. В. Россия и меняющийся мир [Электронный ресурс] // http://www.mn.ru/politics/78738
- Рейтер О. Онлайн социальные медиа и политическая осведомленность в авторитарных режимах // Британский журнал политических наук, 2015, 45 (1): 29-51.
- Столяров А. О. Роль виртуального протеста в системе протестной общественной коммуникации // Среднерусский вестник общественных наук. 2016. №3. – С. 22-27
