Примером поистине философского кинематографа является творчество Ингмара Бергмана. Его кинематограф давно стал именем нарицательным в выражении метафизического, не нарративного киноязыка: «Искусствоведы, философы и историки искусства обычно судят о произведениях шведского режиссера как о философии в искусстве (et vice versa), о картинах Бергмана принято говорить как о «метафизическом» кино» [1, стр. 292] .
Огромный массив картин, снятых режиссером за полвека, охватывает различные исторические эпохи: от Стокгольма середины 1840-х годов в к/ф «Лицо» (1958), Германии в эпоху экономического кризиса начала 1920-х годов в «Змеином яйце» до средневековой Скандинавии, выраженной в диптихе из «Седьмой печати» и «Девичего источника». Но картины Бергмана отличает то, что та или иная историческая эпоха становится лишь канвой для постановки глубоких экзистенциальных проблем, для возможности показать то, что действительно волнует Бергмана – сложная душа человека, полная противоречий, сомнений, ищущая и часто не находящая в себе Бога, но находящая в себе силы продолжать его искать: «герои Бергмана предпочитают бродить в потемках в поисках иной истины, «высшей идеи», но только свежей, которая пришла бы на смену «мертвому Богу» [2, стр. 208].
Так сложилось, что не диалог, а молчание стало ключевым мотивом в творчестве шведского режиссера Ингмара Бергмана. Молчание становится своеобразной формой высказывания. Молчание, как и нулевой знак в языкознании, приобретает весомый статус, отсутствие высказывания становится высказыванием, возможностью сказать больше, чем словами («О чём невозможно говорить, о том следует молчать» [3, стр. 9]. Или дать большую силу Слову.
Но как молчание дает большую силу Слову? Одна из самых известных работ Бергмана «Седьмая печать» начинается с эпиграфа из «Апокалипсиса» о снятии седьмой печати с Книги жизни: «И когда агнец снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса… И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить» [Откр. 8: 1, 6]. Можно сказать, что данный эпиграф дает ключ к понимаю многих довольно и «светских», не настолько религиозных картин Бергмана. По сути, молчание у Бергмана становится своеобразной прелюдией, подготовительным этапом перед длительным излиянием – монологом героя, к которому он шел через молчание. Героев Бермана словно прорывает в бесконечном излиянии, за молчанием следует лава, поток наболевшего, того, что так долго скрывалось за молчанием. За безмолвием неба всегда стояли ангелы, готовые трубить.
Бергман показывает – молчание не может длиться вечно, оно неестественно, оно часто и лживо (так, например, в «Персоне» врач обвиняет героиню Лив Ульман в лживости, в продолжении лицедейства, от которого та хотела убежать посредством молчания).
Интересно то, что данный прием Бергман использует применительно как к Богу (проблема молчания Бога в работах «Причастие» и «Седьмая печать»), так и в различных вариациях применительно к человеку: замалчивание, табуирование семейных конфликтов в «Осенней сонате», «Шепотах и криках», «Молчании»; молчание как вызов, как способ уйти от несовершенной реальности в «Персоне».
Молчание становится, таким образом своеобразным экзистенциалом, объединяющим Бога и человека, чем-то божественным в человеке. Молчание у Бергмана часто связано с волевым усилием, властью над собой, контролем над своими эмоциями. Но человек – не Бог и не может молчать долго. Молчание прерывается в монологе героини из «Причастия», которая находит в себе силы высказать все о своих чувствах пастору и даже больше – сказать пастору то, что он не верит в Бога. Молчание на время распадается в «Шепотах и криках», когда сестры пытаются впервые за многие годы довериться друг другу, но в итоге это оказывается безуспешным – они не находят в себе моральной силы сказать что-то большее, чем молчание. В малоизвестном «Лицом к лицу» молчание еще более метафорично: в самом конце фильма дочь главной героини как будто впервые за жизнь говорит с матерью, говорит – это значит говорит честно, открыто и искренне, до этого она молчала, то есть не говорила главного. Подобным образом молчание используется Бергманом и в «Осенней сонате».
Таким образом, мы можем отметить, что шведский режиссер трактует молчание применительно к человеку в двух первичных смыслах: молчание как отсутствие голоса вообще (как в «Персоне», например, Мауриц Эдстрём пишет, что в данной картине «язык распадается, образы исчезают и действительность пропадает» [4,с.115]) или как отсутствие «честного», «прямого» голоса, голоса правды (как в «Лицом к лицу» и других), при этом последний вариант может разворачиваться на фоне постоянно присутствующей речи, которая по сути ничего не значит.
Как пишет Н. Скороход: «Молчание – ритмический, композиционный и смысловой прием, наделяющий героя Бергмана не только исключительностью, но и благородством в первоначальном, аристотелевском смысле» [2, стр. 210], с чем остается лишь согласиться. Молчание приобретает в творчестве Бергмана поистине многоголосье – это и бунт, и отказ, одиночество и отрешенность, одновременно и сила и малодушие. Бергман наделил молчание множеством оттенков. Бергмановский герой – человек молчащий, «homo elinguem» [2, стр. 211].
Список литературы
- Синицын А. А., Синицына Е.В. Жатва Смерти в «Седьмой печати» Ингмара Бергмана (к 60-летию создания картины) // Скандинавская филология. 2016. №2. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/zhatva-smerti-v-sed..(дата обращения: 20.02.2020)
- Скороход Н.С. Скандинавский наследник: тропинка Бергмана в европейской драме // Вопросы театра. 2013. №3-4. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/skandinavskiy-nasle.. (дата обращения: 2.02.2020).
- Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Перевод и параллельный философско-семиотический комментарий В. П. Руднева // Логос. — 1999. — № 1, 3, 8. — С.
- Бергман И. Статьи, рецензии, сценарии, интервью. М., Искусство, 1969
